lada_dol | Entries tagged with вирши

Х
Юле Драбкиной

а времени про̀пасть зияет осколочным люфтом –
как стены ни двигай в сердцах, остаётся зарубка,
но разве откажешь теперь январю-февралю в том
умении с треском ломать и ломаться где хрупко.

пока ты боишься в чужие смотреть объективы
и гулких парадных, в которые входишь как в омут,
в глаза не смотри – отражения очень строптивы,
то в ересь впадают, то в горькое горе, то в кому.

а что остаётся? потерянным мамой ребенком,
уже не боясь ничего – помешать, помешаться –
держать и держаться,
до слёз, до последнего шанса
за сорванный голос и нежность, звенящую гонгом.

как стены ни двигай, стихи твои слишком правдивы.
пусть тёплыми будут на улице Алленби ливни,
пусть ветер уносит последней зимы рецидивы –
устала, устала.
believe me, believe me, believe me.

Х
эти тени под глазами эти медленные руки
нам не сдать зиме экзамен
нас не взяли на поруки

и не в жилу божья помощь
мало в детстве нас пороли
позывные и пароли растеряли не упомнишь

скоро сказка станет басней
вот и вечер смотрит волком
с каждым выдохом опасней на снегу хрустящем колком

наши горы наши горки
мы остались в средней школе
не пойму о чем ты что ли этот кофе слишком горький

обнимающим друг дружку
выжить бы не до блаженства
здесь мороз снимает стружку ради жести ради жеста

ветер бьётся взвыл и замер
как в предчувствии разлуки
эти тени под глазами эти медленные руки

побелеет дом наш дачный
память снега все острее
круг вращается наждачный все быстрее все быстрее

Х
курам на смех дружок последние наши дни
вот и тени растут смотри достают до ставен
в этом поезде мы ведь странствуем не одни
у кого бы спросить куда же он нас доставил

стать последними из просившихся на постой
проповедовать от балды то любовь то ярость
нянчить город видавший виды совсем пустой
наше прошлое набродилось тут настоялось

замахнуть бы на брудершафт
не боясь прослыть
удивляться как будто вот лишь глаза разули
перекрестков твоих проспектов твоих послы
нахлебавшиеся сибири твоей лазури

горе горькое в трижды треснувшей кожуре
мне тебя не обнять смотри рукава зашиты
не оставить следов вскипающих на жаре
не помочь отыскать друг друга воды защиты

от нездешних молитв ползущих на запах дня
от унылых менял что радость дают по квотам
здесь последняя наша родина западня
и когда постучат мы уже не узнаем кто там

Х
Танцует польку в грязном саване зима, гонимая взашей –
нет, не видать мне тихой гавани,
хоть горизонт в сердцах зашей.
На медных трубах стынет патина, а город горд от непогод.
Но на гвозде – рубаха батина ничья уже который год.

Здесь под окном такая кашица, что и вовек не разгрести,
и жизнью жизнь всего лишь кажется.
От запоздавшего «прости»
нелепо провисают реплики, не вписываясь в нотный ряд.
А за спиной моей – поребрики горят, смотрите, как горят.

Швыряет ветер искры в очи нам, не разжигающим камин,
в ночь рассыпает по обочинам рябин мороженый кармин,
но не понять – по чьим стопам идти
сквозь город заспанный пустой.
Влюбиться в прошлое без памяти и не проситься на постой.

А ведь бывало так – позаришься на огонёчек, дёрнет чёрт,
и снятся сотню лет пожарища, и Обь под камень не течёт.
Так пусть зима танцует, смертница,
мы с ней, похоже, заодно,
пока в ночи всё так же светится родное мамино окно.

Х
растерявший все буквы в этом раю киношном,
ошибающийся дверями и этажами,
привыкаешь молчать –
так, как нож привыкает к ножнам.
и сжимать кулаки, чтоб пальцы не задрожали.

обнимаешь прохожих, как будто сто лет знакомы…
всё, от самых искусных швов до случайных трещин,
познаётся в сравнении, всюду свои законы –
ночью страшно без тени, утром морщины резче.

ночью может любая вспышка звездой казаться,
вот и бьёшься в пустое небо – не запретит ли
заскорузлых бинтов неверной рукой касаться.
крупным планом любовь и смерть,
остальное – титры.

остальное – стальные нервы и шаткий почерк.
хриплый голос за кадром цедит своё «amore»,
да звенят на ветру гирлянды златых цепочек
на заброшенном дубе в ветреном лукоморье.

Х
едва устанешь медь с моста ронять –
и вот уж сеть мечтает отвисеться,
растёт на листьях ржавая броня
и к перебоям привыкает сердце.

так осень постепенно входит в раж, но
не полной мерой мстит. не оттого ли
здесь по утрам так холодно и страшно,
что не хватает – то любви, то воли,

то веры опрометчивой, то – сил…
ты мог бы пожалеть меня, малыш, но
ты сам из тех, кто по свистку тусил.
а колокольчик мой почти не слышно

и блажь звенеть, не ведая – по ком я.
скажи, кукушка, сколько нот осталось,
и кто в последний дом мой кинет комья,
и что такое осень, как не старость

в краплёном мёртвым золотом аду?..
господь прощает давящих на жалость,
так плачь, малыш, сойдёшь за тамаду,
на плачущих всё это и держалось –

наш странный век сливающих чернила,
воспевших виртуальные трущобы,
где осень пусть прекрасна, но червива.
а нам ещё бы времени, ещё бы

Х
покидающий этот дождь не замедлит шаг,
уходя – уходи. махнёт головою русой –
мол, айда-ка
со мною туда, где лишь тем грешат,
что жалеют шары, боясь ошибиться лузой.

ты метнёшься
послушно вдаль вдоль чужих полей,
где такой карамболь, а тут хоть реви белугой
в унисон сквознякам, причитающим: не болей,
раз играешь с руки, не жалуйся и бей в угол.

пятый угол твоей страны с золотой канвой,
об которую бог прилежно сломал все иглы…
обними же меня на прощание – спит конвой
и бесстрашные мальчики снова играют в игры.

Х
в чужом краю, до боли незнакомом,
на перекрёстке сбрендивших стихий
стоишь за годом год, а
в горле комом
чужие, не рождённые, стихи.

чужие сны, созвездий голубика…
как паровоз, застрявший на мосту,
гудишь во все пределы –
полюби-ка
раз проданного неба бересту.

нет, ты не помышляешь о высоком,
не просишься ни так, ни на постой.
твой старый мир исходит новым соком,
бескрайний, белый, сумрачный, пустой.

устали все – и клоуны, и клоны,
устал воздушный змей, а как парил.
и бьёшь, и бьёшь
земные вслед поклоны.
дрожит рука, не знавшая перил.

Х
слышишь, сердце стучит,
разбиваясь о колотый наст?
брось – молчи, не молчи,
наши пленные выдадут нас.

страх дожить до весны
пусть отпустит тебя, наконец,
в безымянные сны
королевства стеклянных сердец.

бог даётся с трудом
тем, что песни поют в нищете.
ты войдёшь в чей-то дом,
а вернёшься опять на щите.

дзинь – и жизнь истекла.
а попробуй-ка, врежь-ка замки,
если дом – из стекла.
берегись, береги казанки.

здесь и сеть – божий дар,
так молись, забывая про стиль.
что же ты ожидал,
ведь никто никого не простил.

все бегут на ловца –
видишь, некому нас извинять.
вот и бьются сердца
и звенят, и звенят, и звенят.

Х
ближе к марту под тридцать –
ни туда, ни сюда.
здесь мороз, как патриций,
на окошке слюда,

за окошком Россия,
эбонитовый век –
сколько ни голоси я,
не кончается снег.

не кончается пустошь
душных зимних перин.
если сам не отпустишь,
не спасёт аспирин

ни от слёз, ни от жара.
грех искать новизну –
ночь полцарства отжала.
боже мой, на весну

налагающий вето,
до чего же ты слеп.
тень батального ветра
обживает свой склеп.

расскажи мне, подранок,
где ты силы берёшь
свет цедить из-под ранок
тех краплёных берёз,

что привыкли мы с детства
что есть сил обнимать.
не прощали эстетства
ни отец нам, ни мать.

жаль, что навык утрачен.
грустный русский джедай,
пожелай мне удачи.
пожелай. пожелай.

Х
смотри, как часовой затянут пояс
сибиряки живыми не сдаются.
из города опять уходит поезд,
они здесь никогда не остаются.

и было бы нисколечко не жаль, но
в далёкие края из википедий
они увозят, просвистев прощально,
героев наших маленьких трагедий.

ковчег плацкартный, междометий грозди,
в багажных полках сумки и разгрузки,
умеют с детства каменные гости
петь на попутном, а молчать по-русски.

кто – семечек купив у бабы клавы,
кто – загрузившись огненной водою,
они, беспечно сдвинув балаклавы,
делиться станут хлебом и бедою,

а то – хвалиться арсеналом скудным
трофейных снов про море, эвкалипты.
а ты стоишь под куполом лоскутным
и только повторяешь – эка, влип ты.

всех где-то ждут в какой-нибудь вероне,
за что же втоптан в снежный мегаполис
ты, белым обведённый на перроне?
из города опять уходит поезд.

Х
ты уверен, что это ещё не обстрел?
отчего же тогда чувство локтя острей,
что ж так плотно зашторены окна
и пророки вдруг разом сомкнули уста.
ты обил все пороги, ты слишком устал,
словно пуля твой ищет висок, но

ты идёшь ей навстречу, весёлый дикарь,
даже в детстве тебя не учили тикать,
а теперь-то и вовсе не шутка –
ты пахал и ни с кем не хотел враждовать,
но ты слышал – солдатская плачет вдова
безысходно, протяжно и жутко.

беглый пленник чужих виртуальных сетей,
ты не знал, что теперь тут хоронят детей –
плачут так, словно Бог небо выжал,
на расхристанный мир наводя марафет.
видишь – падает, падает тень на лафет.
надо, чтобы ты всё-таки выжил.

Х
выводя из себя, не держи меня за руки, брат.
дай ладоням запомнить податливый сумрак белёсый,
перебрать поименно сугробы напрасных утрат
и смотреть, и смотреть, как метель обнимает берёзы.

поклониться родным, между делом сходящим с ума,
и чужих не забыть, хладнокровно шагающих рядом.
перестать зарекаться – пусть будут тюрьма и сума,
лишь бы выстоял дом, изувеченный шалым снарядом.

тише, девочка спит, что есть сил обнимавшая мать,
на покрывшейся коркой земле, обернувшейся адом.
здесь, по слухам, война – вот и некому их поднимать,
обескровленных птиц, на лету искалеченных градом.

отпусти меня к ним, безмятежно не помнящим зла,
я смогу рассказать им,
что пропасть совсем не бездонна,
что и с той стороны было видно, как нежно несла
мирно спящую дочь на слабеющих крыльях мадонна.

перемирие, брат, фейерверк завершает концерт,
лишь бы нам не забыть это пение их горловое…
песня – тот же тоннель с неотчетливым светом в конце.
сколько долгих веков с непокрытой стоять головою

Х
земля моя, впитавшая молитв
и горя на четыре жизни впрок,
куда ни наступи – везде болит
не ближний свет,
нелёгкий хлеб,
тяжёлый рок.

куда ни посмотри – везде метель
и, колокольчик как ни дребезжи,
из года в год всё та же канитель,
и эту тоже надо пережить.

когда ни оглянись – петляет след,
а ты всё ищешь
свой последний путь,
не запираешь дверь на шпингалет.
и кто-нибудь придёт когда-нибудь.

спи, родина, набату вопреки,
детей своих растерянно обняв –
два берега у каждой есть реки.
мы встретимся у вечного огня.

и я приду. нам есть, о чём молчать
глаза в глаза в наш суетливый век –
всем тем, кому не спится по ночам,
кому всё снится твой солёный снег.

Х
осипшая свирель, обледеневший гамельн,
встревоженный зверей недобрыми шагами,
здесь песен не поют ни те, ни эти,
здесь мёрзнет у дверей журавлик-оригами.
а где же дети?

где твой заветный пазл, осатаневший город?
москва или кузбасс – без разницы, где голод,
когда детей чужая дудка водит.
и раз уж бог не спас – хоть воду лей за ворот,
хоть бейся в ворде.

мотив совсем простой, такое может каждый –
продуманный настой любви, которой жажда
у всех, кого давно никто не ищет.
и не шепчи «постой», крысиный бог накажет
морзянкой в днище.

разбогатев вдвойне на брошенных котомках,
на треснувшей волне как засвистит о том, как
нарядная нора в морозы греет.
эй, на какой войне ты вспомнишь о потомках?
они добрее.

вернутся – всё простят, кошмары разгребая.
спишь, город на костях, судьба твоя рябая?..
чтобы стереть следы с хрустящих улиц,
звезда сойдёт на стяг теперь уже любая –
лишь бы вернулись.

Х
река начинается с проруби –
веришь, нет,
но не с берегов, гирляндой огней блистающих.
пусть прорубь всего-то запретный заветный свет,
окно в мир потешных обмороков близь тающих,
от нежности ледоруба вспотевших льдов,
пусть повесть о смерти снега не раз уж издана –
руби и увидишь, насколько закат багров
и сколько к нему тропинок, известных издавна.

я тоже умела сжимавшийся лёд кромсать,
прокладывать в нём тоннели, лазейки, скважины,
теперь же, лишь камешек только найдёт коса,
останутся бредни вряд ли мои отважными –
кому нужна оторопь белых на белом слов?..
большая на небе сто лет не видна медведица
в параде планет, или нет, просто вещих снов.
сливаюсь с пейзажем. видишь, уже не светится

окошко, что слишком всерьёз расписал мороз,
с подводным теченьем и ключевыми спорами.
руби, если сможешь, не вечен же льда нарост,
по слухам – пройдёт и это, да только скоро ли.

Х
то ли кажется, то ли просто судьба такая –
улыбаясь всё реже, молча ходить по кругу,
навернувшейся стрелке компаса потакая,
и нельзя повернуться
снова лицом друг к другу.

он не твой и не мой, и ничей,
этот город страха –
королевство пустых зеркал и лужёных глоток.
но, наверное, мы с тобой всё же дали маха,
возвращаясь в свой вечно ветреный околоток.

тут не снится никто, не то что жених невесте,
на путях тупиковых полчища чёрных кошек.
мы остались почти последними в этом квесте,
кто не черпает тёплый свет из чужих окошек.

и уже не вернуться, как ни вертись на месте,
умирать раз от разу проще, хоть и заметней.
самолёт наш бумажный мы отпускали вместе,
вон как он теперь лихо мёртвые вяжет петли.

Х
скажи, дружок, кому нужны мистрали,
когда такой норд-ост – хоть свет туши?
но в переулках, вздыбленных местами,
по-прежнему ни зги и ни души,
как если бы влюбились в миражи вы,
а отпевать всем миром – не пора,
и бог не выдал, и все так же живы
мальчишки из соседнего двора.

да, нынче что за выдержка у стали –
нам, закалённым, злой кураж знаком,
но мы опять не вовремя устали,
корпящие над русским языком
врачующим и – жги, не жги глаголом
– спасительным от страсти и простуд.
в пристрелянном уже пространстве голом,
нас всех, как на ладони, видно тут.

что принц, что нищий – выход одинаков,
все заблудились среди снежных глыб,
пусть водяных не признавая знаков,
причалим всё одно к созвездью рыб.
всё решено за нас, не бойся только –
в конце тоннелей из дрожащих стен
и света-то – луны хрустящей долька,
а так светло от снега вместе с тем.

Х
И стал декабрь над городом. В лотках
дымятся шашлыки, но чай – не греет.
Старухи в наспех связанных платках
торгуют всякой всячиною, ею
они кормиться будут до весны
и умирать – безропотно и просто,
не выдержав безмолвной белизны…
Страна в сугробах, мы ей не по росту.

Ей – запрягать и снова в дальний путь,
спасать Фому, не спасшего Ярёму.
Нам – на стекло узорчатое дуть
и пульс сверять по впадинам ярёмным,
где голову случилось приклонить,
а не случилось – так обнять и плакать.
Пусть шар земной за тоненькую нить
не удержать, так хоть стекло залапать.

Не нам стенать, что жизнь не удалась,
таким не одиноким в поле чистом –
здесь только снега безгранична власть
и снегирей, приравненных к путчистам.
Зима полгода, правила просты –
верь в свет в окошке, не в огни таможен
и просто чаще проверяй посты.
Ползи к своим, хоть трижды обморожен.

Х
самое то – горевать нам, готовясь к уходу,
но, не считая ни шрамов, ни прочих отметин,
пламя проходят друзья мои молча и воду,
мало ли, что там в трубу – зеленея от меди,

ангелы грозно надвинули нимбы, как каски,
и – под уздцы боливаров, разжившихся сбруей.
я продолжаю рассказывать дочери сказки,
я ничего-ничего не скажу про войну ей.

спи, моя девочка, пусть тебе снятся наряды,
сны о балах и единственном принце отважном –
дело не в том, что пока здесь не рвутся снаряды,
просто в запасе должны быть и сказки о важном.

пусть же по-прежнему кличет алёнушка братца,
мир твой построим на самой надёжной надежде –
спи, моя радость, а песен, придуманных прежде,
хватит нам, чтобы до первой капели добраться.

Profile

lada_dol

parallel

February 2017

S	M	T	W	T	F	S
			1	2	3	4
5	6	7	8	9	10	11
12	13	14	15	16	17	18
19	20	21	22	23	24	25
26	27	28

Syndicate

Page Summary

Style Credit

Style: Neutral Good for Practicality by timeasmymeasure

Expand Cut Tags

No cut tags

Page generated Apr. 23rd, 2025 09:54 am

с т е к л я н н ы й < д о м >

Entries tagged with вирши

believe me

стружка

западня

окно

титры

ещё бы

карамболь

голубика

береги казанки

пожелай мне удачи

молчать по-русски

марафет

Горловка

солёный снег

дудки

пусть будет река

самолётик

в конце тоннеля

обнять и плакать

самое то (вместо колыбельной)