HAPPY BIRTHDAY TO YOU !!!

[lada_dol]

он называет свои стихи бормотами и умолчаниями :)  а оно такое и есть - неспешное, бережное,  длиною точно на выдох - погружение в тишину. а откуда еще, собственно, растут буквы слова и звуки?..  особенно те, которых мы не слышим, но понимаем, что знали когда-то.  эти стихи для этого, да - чтобы вспомнить. можно, конечно,  весомо припечатать: поэзия чистой воды. и это не будет чистой правдой. а я сегодня смелая, честная, и я скажу - это поэзия чистой тишины. неполный, но дзен -) белое на белом головокружительное анахоретство и всегда - как последнее. и в нем так много осени, света, воздуха, снега и колоколов. и кто поверит, что Вы все еще не поняли по ком;)

Олега Горшкова => oleg_gor  => Ионафан  давно пора поздравлять, однако: )   

Олег: "...глубина должна бы утолщать предметы, а она, наоборот, с определенной черты погружения вдруг делает их все более тонкими и хрупкими." - вот именно:) олегическое мне как своё и я за него волнуюсь -) я столько  про него уже сказала в разное время в разном месте, что теперь новые смыслы приращивать слова искать или ворошить раньше сказанные в надежде на лучшее -) нет никакого шанса. а потому стану-ка я неслыханно краткой :  родные они мне, асталовистовые Олеговы  умолчания, и я их люблю - потому как они есть миру мир и там можно и нужно жить;) буду делиться:

Мерещится - живу

Мне всё мерещилось – живу.
Кристалл магический – сознанье.
Москва мешалась в нём с Казанью,
Тянула звука тетиву
Из недовычерпанной тьмы
В неисчерпаемую тему,
Светились башни, как тотемы,
Камланьем занятой зимы…
Рукав Невы стекал вином,
Пролитым классиком беспечным.
Букет с горчинкой бесконечной…
Я мог вдохнуть, забыться сном –
Вина броженье, ветер, зыбь.
Как густо сусло русской речи!
Столь темное, столь человечье…
Мне не постичь ее азы.
Мой старый дом звучал тобой –
Твоих причуд оркестром редким.
Он был твоей скорлупкой, веткой…
И все стихи мои с любой
Строки своей превратным сном:
Москвой, вином, горчащей речью
Вмиг обращались, но сберечь их
Мешало утро за окном…
И мне мерещилось – живу,
Но в искажающейся яви
Любой предмет и звук лукавит,
И даже Бог не наяву.
А мне мерещится – живу…     

Элегия

Одолеть бы мысли о той, что не может сбиться
Ни со счета имен, ни со следа летящих в убыль,
Но подробней и явственней в снах проступают лица
Тех, кому на канун ставишь свечи, кто ждет и любит.
Что же держит тебя, кроме глупого чувства долга?
Всё насущней становится с каждым биеньем пульса
То, что долго казалось призрачным, слишком долго –
Сопричастность твоя с тишиной, из которой пьются
Эти горькие крепкие вина воспоминаний,
И куда ты уйдешь из китая своих печалей,
Из скитаний бессчетных… Она нестерпимо манит,
Но так страшно шагнуть… Так бывает всегда вначале…

Гибель империи

Империи нет – император безжалостно свергнут, и
лишь тускло мерцают, приветствуя меткую тьму,
беспамятной осени влажные маски посмертные –
остывшие лужи в пыльце золотой, и к тому
здесь всё и неслось ослепительным праздничным поездом,
не сутки – седмицы едва успевали в состав
пристроиться этот, и тут же, сгорев, неопознанным
космическим хламом валились в забвение трав…
Смеяться над прошлым, спешить, прирастать неизвестностью
превратного завтра… а там августейшая стынь,
глядишь, и забрезжит бессмертием в римских окрестностях,
и боги зайдутся на флейтах, и небо в горсти,
звеня, затрепещет испуганной насмерть сатурнией…
Глумись, пересмешник – наивна имперская блажь
и требует кары, но есть ли хоть что-то сумбурнее,
нелепей, чем жизнь – этот смертный, взахлеб, пилотаж…
Да будет своё – изначально премудрому кесарю,
что жизнь собирает по вдоху, по слову, по той
ничтожной монаде, которыми эти окрестности,
наполнившись в сумерках, сводят с ума красотой.
Расти его царствию садом, где всё осязаемо,
где всякое семя рассмотрено сквозь микроскоп…
И всё же листва осыпается золотом наземь, и,
внезапно явившись, прощальная властная скорбь
заплещет в саду?.. И опять эти маски посмертные,
и всё, что цвело – всё труха и чужие дрова…
Империи нет – император безжалостно свергнут, и
неясно ничуть, чья же осень в итоге права?.

Кочевник

«Человек», - бормочешь, а слышится вновь: «кочевник»,
обжигаешься эхом, заставшим опять врасплох…
Так бы мог ворожить напоследок сверчок ковчега –
демиург очага, сам себе вездесущий бог.
И о чем это он, и зачем, и какого чёрта
не хватает ещё в предначертанном петь раю?..
Плещет олово слов, в горле плавится, как в реторте,
чей закон кривизны и алхимику мартобрю
не исчислить вовек, сколько б он ни мешал эпохи,
лаки, лики времен, ни месил их поющих глин.
Время – воздух, верней, то, чем был он за миг до вдоха,
то, чем будет потом, в искушающий петь, один
ускользающий миг, о котором тоскуешь, бредишь,
за которым бредёшь, оставляя приют шестка,
отстраняясь от страха - всё в прошлом, всё было прежде –
промелькнуло и кануло, только постичь пока
не дано никому немоты ненасытной леты,
оттого тут как тут сторожимый молчаньем страх –
не скелет в шкафу, а секрет в позвонке скелета,
безответный вопрос у йорика на устах…
И каким бы итог ни предвиделся вновь плачевным,
оставляя приют, ты выходишь в последний снег,
«человек», - бормочешь, а слышишь опять: «кочевник»,
и метель замыкает музыку – «человек»…

Deus ex machina

1.
На беззимье и зиму в себе соберу,
пусть в её основание зыбкое ляжет -
снег, чей ветреный слог не приглажен,
сочиняющий набело город к утру;
цепкий воздух, его населённая тьма
с насекомыми запахов, птицами звуков,
безъязыких, сквозящих в той тьме близорукой,
с притаившимся зверем затишья, с ума
и безумца готовым куда-то свести –
в баснословное «дальше», «на нет», в непроглядный,
неизбежный тростник послесмертья… и ладно б,
знать, что ныне дойдешь, но такие пути,
как известно, неисповедимы, не из
тех, что ладно столбятся вспотевшими лбами
в кураже и молитве, но под небесами
небеса лишь мерещатся – только тянись,
вылезай в эту зиму, доверившись ей,
различив на снегу предрассветные всходы –
это тянется в небо часовня природы,
всё смешав в непреложном порядке вещей…

2.
… и тогда померещится жизнь, но уже
это будет иной инфантерии лагерь –
без исчисливших альфы с омегами алгебр
и бессонных себе самому сторожей;
это будет иной – невозвратный – поход
по лазейкам змеистых, замедленных улиц –
где бредут пехотинцы, от ветра сутулясь,
будто бредя об участи прежних пехот –
безымянных, безвестно пропавших; и там,
где зима небывало тончайшей настройкой
всех своих духовых, выдыхающих сроки
и времен не смолкаемый трам-тара-рам,
обещает сыграть, наконец, тишину,
там, конечно, иная война приключится,
и почувствуешь холод колючий в ключицах,
и нельзя проиграть будет эту войну,
как нельзя победить в ней, добравшись до дна
тишины, неизвестной тоски, снегопада
и внезапного бога… нельзя и не надо…
и мерещатся – бог, снегопад, тишина…

Местечковое

Се бормотал смешной сверчок за печкой:
В кромешный дождь, похожий на потоп,
По улочкам поплывшего местечка
Блуждает обветшавшее пальто.
Закутавшись в самом себе плотнее,
Цигейковый поднявши воротник,
Оно бредет по тонущей аллее,
По непролазным хлябям напрямик.

Окрест не умолкает зябкий шепот
Продрогших лип, молящихся о нём,
Как будто и поныне дышит что-то
В укромной тьме под штопаным сукном,
Припоминая век, дорогу, имя…
И, вымокнув до нитки, существо
Из драпа и дождя вдруг приобнимет
Древесный ствол, приветствуя его
Пустыми рукавами в безглагольной
Взыскующей тоске, замрет столпом,
Делясь обжитой, в швы проникшей болью
И так и нерастраченным теплом.

И, словно преисполнившись от этой
Насущной траты, выдохнув ой-вэй,
Бредет в обетованный омут, в гетто
Воспоминаний – к призракам своей
Пустыни одиночества – вот лавка,
Где весело бранятся молотки
Жестянщика, вот скрипочка, заплакав,
Вновь разрывает небо на куски,
Вот рыночного дня картавый идиш,
И тополь, что ютится у реки.
Оставь, входящий… ты уже не выйдешь
Отсюда, всем надеждам вопреки.
И всё, что ты увидишь здесь и встретишь,
От лебеды до белых облаков –
Пустых одежд пылящаяся ветошь,
Суконный хлам на вешалке веков.

По улочкам поплывшего местечка
В кромешный дождь, что льет по четвергам…
......................................
Не то смешной сверчок бубнит за печкой,
Не то весь белый свет трещит по швам…

Жизнь как недосказанность

"Тебе, как встреченному в поезде, я рассказал бы жизнь мою... Невысказанность не легко нести в себе"... Имануил Глейзер. "Олегу Горшкову"

И что за божье наказание? – жить, будто сам не свой, но жить…
Хлебнув религии казарменной, самих себя вотще бежим.
Заложник языка эзопова, читатель зыбкостей меж строк,
ты знал: молчание не золото - дороже, но молчать не мог.
И всё же, упираясь истово в кромешный воздух глухоты,
слова, взыскующие истины, сошли на хрип, сломав хребты,
по звука позвонку рассыпавшись в облыжном треске немоты,
и связки времени осипшие рвались… а чем спасался ты?
Городовой, что из японии, дежурил на твоих устах…
Быть, исповедавшись, непонятым – вот самый неизбывный страх.
И кто бы нас ни вздумал потчевать вином и Откровеньем от…
за каждым вздохом многоточие, и лишь портвейн всё слаще врет.
Не одолеть, не воспротивиться, не усмирить свою лилит.
Зима, лукавая провидица, нам мерзлоту в глазах сулит.
Не промахнись же, слушай вьюжное её наречье за окном:
жизнь - одиночество, и нужно ли - так нараспашку, и по ком
опять звонит бессонный колокол, связуя небо и погост? -
он по тебе, а не по ком-нибудь – ты здесь один под горсткой звезд.
Пока ты дышишь, шарик вертится, пока идешь, блуждать следам –
ведь ты и есть тот самый первенец, из глины слепленный адам.
Здесь все - одни, и все мы битые знобящим опытом утрат,
непониманием, обидами; нам вкус бессонниц до утра,
солоноватый, вряд ли выветрить теперь, но неизбывней всё ж
всех страхов, залитых поллитрами, всех перемен скорлуп и кож,
во мне, в тебе вот эта властная, дарующая непокой,
необходимость сопричастности одной живой души другой.
Какой безлюдной и чужбинною ни померещилась бы нам
зима, но рдеет куст рябиновый – неопалима купина.
И потому - уж как получится, без вышиванья слов в ажур,
не как случайному попутчику, тебе, как другу, расскажу
всего себя – с полусиротского клейма, которым мечен я,
до песенки, что не сотрется и не канет, сколько б толчея
сует теперь ни гомонила бы, а что за песенка? – бог весть,
она напета Бобом Диланом, её мне ветер пел и весь,
в окно распахнутое пойманный, едва рождающийся свет –
страшись проститься с ним непонятым; расслышь в бормочущей листве:
мы одиноки, всяк по-разному, но упаси нас Бог, скорбя,
жизнь ощутить, как недосказанность, как умолчание себя...
__________________________
Послушать это стихотворение в авторском бормотании  можно ЗДЕСЬ:
а еще много-много стихов есть здесь

С Днем Рождения тебя, поэтище!!..  будь и пиши (с)  просто – будь. будь счастливым ;)

С годами всё чётче мы видим, но та
пленительно–призрачная темнота,
что бродит на подступах к дому,
тем ближе, чем дальше оборванный край
неверных небес – не узнал?.. выбирай
по эху, по звуку простому.
Сё чёрным пребудет и – алаверды?..
в твой сумрачный час, где рукой – до беды,
придёт тишина, как похмелье,
покажется вдруг, что во веки веков
останется всё, что любил – далеко,
и только песчаные мели
вблизи некисельных, пустых берегов,
вобравших все сорок твоих – сороков,
застынут в молчании гордом
растерянной, страшной, слепой немоты,
но в час предрассветный оглянешься ты
на окрик, на шёпот – и горлом
не слёзы подступят уже, но – стихи,
как будто впервые, всерьёз и стихий
но очень настойчиво. Слышишь?..
Звенящий, хрустальный, мерцающий звук,
как смех тишины, вырываясь из рук,
взлетает под самые крыши –
твой самый воздушный и сказочный змей
мелькнув, улыбнётся: проснись и посмей
быть глупым, взволнованным, смелым –
затем, чтобы знать, что случилось не всё,
что ты нагадал-разгадал, значит – сё
не чёрным пребудет, но – белым.
-)